– Бессолов должен скоро за Сашей прийти. На Цветной. Если у нас будет несколько бойцов хотя бы… У него с собой охраны всего пара человек. Мы возьмем его. Доставим к бункеру. На Таганку, через Китай-Город. А сам бункер… Там защиты почти никакой. Если они нам откроют его… Бессолову… Изнутри…
– Парой человек ничего не решить.
– Я подумал. Я к вам сюда через Рейх плыл. Вода сошла уже. На Чеховской почти сухо. И газеты везде плавают. Гомер? У них там типография? На Чеховской?
– На Чеховской, – сказал Гомер. – В служебных помещениях.
– Там еще кое-где есть электричество. Я видел. Может, и станок не залило. А если напечатать вместо их газетенки листовок? Рассказать людям, как их дурят. Про Наблюдателей сказать. Про глушилки. Как думаешь, мы с тобой справимся? А?
– Я, когда там был… Нам показывали. Мне.
– Если можно туда попасть… Мы эту всю их систему… Напечатаем листовок хоть пару тысяч. А? И народу раздадим на Таганской. Ну и по пути еще… Прочти и передай другому. На Китай-городе… И в листовке прямо – про бункер расскажем! Приведем ко входу толпу! Бессолов нам откроет, сука, никуда не денется… И все! Пусть они в лицо людям правду скажут! Тогда мы не одни будем, Летяжка. И даже если со штурмом сразу не выйдет… Листовки по метро разойдутся все равно!
– С Таганской наъод впустить в бункеъ надо? – уточнил Леха. – Всех, что йи?
– Чем больше, тем лучше. Пускай сами посмотрят, как эти твари жируют и всегда жировали. Увидят – тогда, может, и в остальное поверят. А? А, Лех? Дедуль, сможем?
– Теоретически… – сказал Гомер. – Если бумага уцелела… Они ее в пластике хранили, вообще-то… Чтобы не сырела… Могла и уцелеть…
– А, Летяжка? Наши-то что там говорят? Забыли уже всех, кого красные замесили?
– Какое… – Летяга вздохнул. – Как забыть-то?
– Значит, план есть. Рискованный, понимаю. Но может получиться. А?
– Может, – признал Леха.
– Думаешь, нам прямо позволят эти листовки раздавать? – сомневался Гомер. – Если тут, как ты говоришь… Если государство не делось никуда… Ты хоть представляешь себе, что это – наше государство?
– Нет. Да и по хер бы на него, дедуль! Попытаться же нужно! Должны мы попытаться! Людям надо все сказать! Их надо – выпустить!
Гомер кивнул.
– А ты вот… Что будешь наверху делать? Когда выйдем? – поинтересовался он у Артема. – Где хотя бы? Решил?
– Жить! Как раньше! Там разберемся! Как люди! А что? Не ясно?
– Не очень, – вздохнул Гомер. – Я вот не знаю, что.
– Да какая разница, что! Хоть грибы сажать, хоть хлеб, я готов! Если там. Но сначала… Там же такая земля огромная. Ее всю можно обойти. Найти себе место… По душе. Город… Или берег океана. Вам как, не обидно, что есть кучка упырей, которая за нас решила, что мы всего этого никогда не увидим?!
– И жъут къугъые сутки сидят! – добавил Леха.
– Должна быть причина, – опять затвердил Летяга.
– Есть причина! Их на открытом пространстве укачивает! А тебя они при себе как скотину держат!
– Выбьем их из этого бункеъа к хеъам, – решил апостол. – Ноъмайный пъан у тебя. Есйи нас не вздеънут тойко.
– Ты понимаешь, братик? – Артем взял Летягу за огромное плечо. – Ты там, наверху, для людей больше сделаешь! Ты о чем клялся? О том, что будешь помогать каким-то крысам краснопузым в своих же стрелять? Ты клялся – людей защищать! Всех! Метро! Если мы их наверх выведем – вот там, вот тогда мы им по-настоящему понадобимся! Людям! Потому что мы, Орден – у нас есть опыт. Мы умеем. Там. Понимаем риски. Зверье знаем… Про фон все. Там наше место! Не тут! Не резать глотки тем, кто к нам из других мест идет! А нашим помочь добраться до живой земли! Ну? Согласен?
– Согласен, че, – пробурчал Летяга.
– Дед?
– Не знаю.
– Я понимаю, дедуль, тебе страшно наверх идти. Столько лет под землей сидеть. Тут уже все понятно тебе. Вроде и темно, вроде и тесно, а уже и родное все, да? И наверх как-то… И ты ведь не один. Я на Комсомольской звал людей за собой… Ни одна душа не поверила, никто не пошел. Ты не виноват. И они не виноваты. Эти суки из бункера виноваты, вот кто. Тебе врали, нам всем врали. Приучили нас быть кротами. Доказали нам, что мы черви. Но это вранье все, и на вранье выстроено. Если мы им правду не скажем, если ты – у тебя получается же! – да, Илья Степаныч? Он талант же у нас? – если ты им не скажешь правду про тачки с трупами, про арматуру, про туннель мой, про ямы собачьи, про пулеметы на Комсомольской – кто им? Никто! Знаю, не станут верить! Сразу – не станут! Мне никто не верил! Вы мне не верите до конца! В такое – трудно… Но надо. Пусть пальцами тычут. Пусть ебнутым зовут. Пусть врагом считают. Кто-то должен им сказать. Пускай хоть посомневаются… Вдруг кто-то – поверит! Кто-то – пойдет за нами! А?! Это нам надо для людей сделать. Даже если они против будут сейчас. Потом поймут. Или ты – что? Или ты фашистский листок опять печатать?!
Илья Степанович не показывался из коленного своего панциря, как будто умер. Когда мир рвался осколками, ему пришлось в сердце.
– Нет уж, – покачал головой Гомер. – С этим-то кончено.
– Все, значит? Если будет шанс – сделаем? Вы со мной?
– С тобой! – откликнулся Леха. – Натянем буъжуев!
* * *
До суда время пошло сворачиваться в спиральную пружину – чем туже, тем медленней. Артем требовал у тюремщиков Мельника – но те все были с черными вязаными лицами, Артема не узнавали, и Мельник Артема вспоминать тоже не хотел.
Почему медлил Святослав Константинович, чем был занят? Виселицы ставил заранее, потому что уже знал, как Орден проголосует, потому что с каждым бойцом уже его голос оговорил и взвесил?
А Артем все равно готовился.
Расхаживал по камере, наступал остальным на ноги, повторял про себя все, что должен высказать. Будет одна возможность всего. Себя спасти, Летягу и Леху выручить. Сжечь крысиное гнездо и людей от крыс освободить.
Это хорошо, что товарищеский суд, твердил он себе. Это правильно. Они не истуканы. Не из глины, не из гранита они. Хоть всего и год вместе служили, но этот год семи других стоил. Они все красным швом друг с другом сшиты. Тимур, Князь, Сэм. Пусть Мельник ставит виселицы. Не так это и просто – своего брата к смерти приговорить.
Пришли внезапно.
Вызывали по одиночке.
– Летяга!
Тот ссутулил медвежьи плечи: дал надеть наручники.
Как он?
Пока Артем говорил ему, Летяга вроде и подхватывал Артемову злую оспу, начинал кивать в такт. Но стоило замолчать – лихорадка у него спадала и уходила, не держалась сама. Летяга из тех был, кто только единожды решает на всю жизнь, как он станет в этой жизни думать и что по всем поводам считать. И решил он уже давно и надежно. Новая правда была его толстой шкуре не как дробь даже, а как соль.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});